Японские параллели

ФОТО: chekhovfest.ru

На театральном Чеховском фестивале завершился III Японский сезон в России. Составляющие его три японских спектакля ("Нина – материализация жертвоприношения", "Места и воспоминания" и "Идущие и уходящие – возрождение традиций") вместе с двумя тайванскими ("Песни Странников" и "Свет после света") не в последнюю очередь отвечают за многообразие картины театрального мира, очерченной фестивалем. Именно они воплощают восточные практики организации представлений, в которых медитативность, многозначность, внешняя сдержанность вкупе с внутренним напряжением и доходящая до головокружительного абстракционизма условность действия не обязательно потрясают, но точно запоминаются. Например, из трех японских постановок по-настоящему потрясает только одна, самая не маститая – "Нина – материализация жертвоприношения", пластическая фантазия по отдаленным мотивам чеховской "Чайки", придуманная молодым хореографом Дзё Канамори. Два других спектакля попадают в разряд штучной продукции от живых классиков: вызывают уважение виртуозно подведенными под картинку теоретическими выкладками и последовательным авторским стилем. Сама же картинка оказывается не самым легким испытанием для любви к театру современному, театру восточному и театру вообще.

"Места и воспоминания", привезенные театром Пикколо, поставлены по пьесе известнейшего японского драматурга, а по совместительству еще и руководителя этого театра, Минору Бэцуяку. Организованная им и начинающим режиссером Тадаси Судзуки в 1960-е годы студия кардинальным образом повлияла на японский театр, в котором царил традиционализм на пару с реализмом. "В ожидании Годо" Сэмюэля Беккета навсегда преобразил творческий мир Бэцуяку, подарив субъективное ощущение свободы и независимости от жизненных и театральных условностей, а в действительности задав новые правила построения пьес. Правда, эти новые правила отлично прижились в Японии не только из-за их тогдашнего статуса передовой европейской мысли, но и потому, что неожиданно совпали с японской моделью мироздания. Бог - пустота, поиски смысла ни к чему путному и определенному не ведут, а жизнь продолжается. Быстро набравший популярность театр абсурда иронично описывал знакомую действительность. Поэтому, как сказал Бэцуяку на пресс-конференции в Москве, японский абсурд менее яростен и пессимистичен, чем европейский, и "трагедийность абсурда в Японии жидка". "Места и воспоминания" в режиссуре Осаму Мацумотo - действительно весьма жидкий спектакль в трагедийном плане.

Правда, и в плане комедийном он не выглядит слишком наваристым. В неизвестном городе неизвестный мужчина ждет неизвестный автобус. На сцене сооружена площадка из песка со скамейкой и покосившимся столбом автобусной остановки. Невероятно болтливая женщина, неизвестно каким образом познакомившаяся с мужчиной, рассказывает слезливую историю о своем муже, умершем от холеры, и трагически погибшем ребенке. Довольно скоро оказывается, что муж и ребенок не ее, а подруги, а потом - подруги подруги. Беспредметный разговор мужчины с жителями города, передвигающимися исключительно вместе с колясками, набитыми памятными предметами, и мечтающими оставить его в своих воспоминаниях, оканчивается выходом режиссера и его сообщением, что остановки здесь нет, и автобусы вот уже лет сто здесь не ходят. Представленный образец театра абсурда, несмотря на приметы японской жизни, кимоно актрис и бамбуковые циновки, кажется старомодным и от этого несколько трогательным. Европейские открытия стали театральной обыденностью: бог - пустота, но жизнь продолжается.

Фото: chekhovfest.ru

Спектакль "Идущие и уходящие - возрождение традиций", хоть и не имеет никакого отношения к театру абсурда, связан с "Местами и воспоминаниями" самым прочным образом. Ведь не будь драматурга Минору Бэцуяку, режиссера Тадаси Судзуки, как признавался последний, тоже не было бы. Не было бы Театральной олимпиады (Судзуки является одним из основателей комитета по ее проведению), не было бы авангардного театрального движения в Японии (или оно было бы совсем другим), не было бы экспериментального театрального центра в Тоге, благодаря которому написано несколько книг о театре и придумана особая система работы с актерами. Не было бы, наконец, ни московского "Короля Лира" с Анатолием Белым в заглавной роли, ни японской программы на Чеховском фестивале, которая возникла как ответ на "Русский сезон" в Японии, авторство которого принадлежит тому же Судзуки.

В общем, список утрат был бы внушительным, лучше даже не продолжать, а обратиться к приобретениям. Новый спектакль Судзуки составлен из двух частей: театрализованного исполнения буддийской ритуальной японской музыки и хорошо забытой постановки древнегреческой трагедии - в конце 1980-х "Дионис" по "Вакханкам" Еврипида благодаря Анатолию Васильеву в России уже бывал. В одном из последних спектаклей Васильева в России – "Илиада. Песнь двадцать третья. Погребение Патрокла. Игры" – по сути, продолжены опыты, начатые Судзуки, со скрещиванием античной торжественности, японской пластики и здоровой самоиронии. Оба отделения – и экстатическое выступление перкуссионистки Мидори Такада, дополненное пением буддийских монахов и движением инвалидных кресел, отражающих по замыслу режиссера "печаль и горечь мира", и идеально сценографически выверенный "Дионис" - работы, скорее, лабораторного плана. Внешняя сторона мало что говорит, а внутренней мы не видим. На поверхности остается лишь легкая скука и последствия межкультурного непонимания.

Все шансы вылиться в невнятный межкультурный диалог были и у единственного в японской программе невербального спектакля. "Нина – материализация жертвоприношения" в постановке ученика Мориса Бежара Дзё Канамори должна была явиться размышлением о чеховской Нине Заречной. Однако Каномори, к счастью, удержался от прямого обращения к классику русской драматургии и сочинил обобщенную пластическую историю про мужское и женское начало. Пять танцовщиц отыгрывают нечеловеческую природу женщины, движения механической куклы сменяются животными плясками, звериные жесты постепенно превращаются в уверенную поступь сверхчеловека. И в финале повторяется вывернутая наизнанку первая мизансцена, в которой вместо мужчин делами начинают заправлять наряженные в мужские костюмы барышни. Чехова на упомянутой пресс-конференции уже называли в качестве одного из ключевых источников абсурдизма. Кроме того, он, оказывается, может стать основой и для сложнейшей технически танцевальной притчи. Но на Чеховском фестивале, похоже, и не такое возможно. Особенно когда с Чеховым дефицит.