Орфографический реформизм

Согласитесь, нам не составляет никакого труда написать без ошибок фразу: "В лесу родились елочки, в лесу они росли, зимой и летом стройные, зеленые... стояли", скажем. Во всяком случае в том, что любой учащийся средней школы теоретически должен написать эту фразу правильно, я ничуть не сомневаюсь.

А теперь представьте себе, что вы живете году этак... например, 1916-м. И учитесь в гимназии, или институте, или реальном училище каком-нибудь. И учитель предлагает вам диктант, состоящий из вышеприведенной фразы...

* * *

"Нежный, бледный, белый бес
Убежал по снегу в лес,
По следам он резво бегал,
Редькой с хреном пообедал
И за бедный тот обед
Дал обет наделать бед..."

Вам ни о чем этот стишок не говорит? О, господа, вам, пожалуй, надобно обратиться к вашим прабабушкам и прадедам. Или бабушкам и дедам – смотря кто из них учился до 1918 года (а именно 5 января 1918 года в "Известиях" была опубликована первая редакция декрета Совнаркома о новой орфографии). Они-то, услышав эти строки, если не продолжат их сразу, то уж точно расскажут вам массу увлекательных историй о своем нелегком отрочестве и о том, как все время забывали, в каком случае писать "ять", а в каком "е", ибо слово "мелок" (в смысле "неглубок") писалось совсем не так, как слово "мелок" – уменьшительное от слова "мел". Скверным было то, что даже в десяток стишков упихать все слова на "ять" не представлялось ни малейшей возможности, в то время как ни единого четкого правила на него не существовало. Приходилось грузить память.

Но "ять" был хоть и главным пугалом, однако не единственным. Родительный падеж прилагательных, причастий и местоимений, равно как именительный и винительный падежи множественного числа женского рода в написании выглядели так, как сегодня не всякий православный священник выговорит, и, таким образом, наша простенькая фраза про елочки должна была пестреть словами "оне, стройныя, зеленыя...".

Твердый знак в конце слов на согласные – это была отдельная песня. Некогда Лев Васильевич Успенский подсчитал, что количества "концевых" твердых знаков в одном только "Робинзоне Крузо" хватило бы для набора более чем трех пушкинских "Сказок о рыбаке и рыбке", содержащей приблизительно 5000 печатных знаков. Иными словами, в дореволюционном издании "Робинзона" лишних букв содержалось без малого 18 тысяч. Что было, то было.

Равно как были "фита" и "i". Для того чтобы употреблять эти буквы правильно, требуется серьезная филологическая подготовка. Известно, что слова со звуком "ф" – это главным образом слова, заимствованные из греческого языка. Однако имеется хитрость. Если у нас буква "эф" во всех словах отображает один и тот же звук, то в греческом языке имеются две буквы, обозначающие разные звуки: "тэта" и "фи". Придя в наш язык, слова с этими буквами естественным образом "обрусели", звуки, выраженные "тэтой" и "фи", стали произноситься одинаково – "ф", но дореформенная орфография требовала писать "эф" в тех случаях, где в греческом языке писалось "фи", и "фиту" там, где греки писали "тэту". Что же касается "и десятиричного", то его написание обуславливалось, скорее всего, различным произношением древними славянами тех слов, которые их далекие потомки стали произносить одинаково (много за то, что эта же тема имела отношение и к написанию "ятей"). Строго говоря, для отображения звука "и" на письме существовало целых три буквы: "и" как таковая, "и десятиричное" и "ижица". Но "ижица" вымерла сама по себе, оставшись, кажется, лишь в слове "миро", и ее исключали уже de facto.

Более мелкие изменения, вроде тех, которые произошли с приставками, на этом фоне даже как-то не смотрятся.

Итак, декрет. Строго говоря, окончательно он вышел в свет 10 октября 1918 года, однако 23 декабря по старому стилю, то есть 5 января по новому, в центральной газете появилась его первая публикация.

Думать о том, что большевики одни оказались такими умными, не стоит. Они, пожалуй, если кем и оказались, то лишь здравомыслящими и решительными, поняв, что рефлексировать над каждым пунктом орфографии можно до бесконечности, отчего дело не сдвинется с мертвой точки ни на апостроф. Впрочем, по порядку.

Мало того, что реформа 1918 года готовилась долго и тщательно, она была, для начала, не первой. Потому что первую провел все-таки Петр I, устранивший "пси" с "омегами" и иные знаки, введший в употребление "э" и "я" и заменивший буквенные обозначения цифр арабскими цифрами.

Однако полностью проблемы Петр не решил, поэтому уже в 1781 году директор Академии наук С.Г.Домашнев издает распоряжение об издании некоторых бюллетеней академических известий без твердого знака на конце слов.

В 1838 году И.И.Лажечников издает роман "Басурман", в котором нет "фиты", зато есть "о" после шипящих и своеобразные окончания прилагательных и местоимений ("ничево", "дальнева" и пр.). Над Лажечниковым похихикали, и второе издание "Басурмана" было уже "правильным".

Начиная с 1879 года издается журнал "Русский филологический вестник", который предпринял попытку публиковать свои материалы без пресловутого "ер".

Наконец, в 1904 году Академия наук создает специальную орфографическую комиссию, в задачу которой входит упорядочение орфографии в соответствии с фонетикой. Восемь лет ушли фактически коту под хвост, потому что принятый комиссией в 1912 году проект реформы высочайше провалился – иначе говоря, не получил государственного утверждения.

Пришлось ждать февральской революции 1917 года. Тогда Академия наук, основываясь на проекте 1912 года, издала постановление, в соответствии с которым Министерство просвещения приступило к реформированию школьного образования. Советское правительство, таким образом, частью подтвердило это распоряжение, частью дополнило его, обязав перейти к новым правилам орфографии все государственные учреждения, а также печать.

Нельзя сказать, что реформа, произошедшая 85 лет назад, удовлетворила всех и каждого. Однако в конечном счете время доказало правоту реформаторов. Изъятое уже не вернулось в печатные издания, а введенное прочно укоренилось в правописании. Дискуссии об орфографии приняли уже иное русло (это нормально, язык развивается постоянно, и отслеживать каждое его изменение, а тем более анализировать изменения и оценивать их, с точки зрения тенденций, – занятие очень хлопотное). Орфографические комиссии после реформы 1918 года собирались в 1929, 1939, 1962 (это уже после относительной унификации правописания в 1956 году и издания "Правил русской орфографии и пунктуации"), 1973 и 1990 гг. В 2002 году тоже действовала орфографическая комиссия. О том, что когда-нибудь соберется последняя, думать, в общем, не хочется. Ибо это будет означать одно: русский язык умер, прекратил свое развитие.

Ну, а пока академики рвут глотки, волосы на голове и оппонентов в статьях – все в порядке. Язык живет и процветает. Что отрадно. Остается надеяться лишь на здравомыслие – но не витязей орфографии – эти, будучи лингвистами, едва ли слепят нечеловеческий ужас, – а государственных деятелей, которые, не имея отношения к лингвистике, горазды как изобретать, так и гноить на корню.